Начинается спектакль русской песней, которую поет богатая девица на выданье, Татьяна Ивановна: «Ой, какая это любовь!?». Бегают дворовые девки, парни... Ночь свиданий, томления и любви. На сцене в центре - телега с соломой (универсальный модуль всех событий), по бокам два плана заборчиков-тынов. Темный задник, придает бесконечность пространству сцены и делает незаметным переход от двора к жилищу генеральши Крохоткиной. В темноте застыли на разной высоте оконные рамы, чуть ниже виден купол церквушки, а в середине - портрет с живой головой Фомы, следящей за всем происходящим. Недреманное око порядка и нравственности. Временщик генеральши правит всем - каждым вздохом и движением, как господ, так и челяди.

Валентин Морозов показал нам некое «философствующее» фиглярствующее существо небольшого росточка, взбалмошно эксцентрически ведущее себя. Толи опрощенный толстовец, толи богомолец-странник в балахонистом исподнем, выглядывающим из-под наброшенного поверх зеленого халатика в клетку. Пучок растрепанных веером волос плохо скрывает постоянную озабоченное сморщенного от «великих» речей лица. Вся деятельность Опискина - то отЩиапщшо-фарсовая, то назидательно-исповедальная с фальшивым драматическим фальцетом провинциального актеришки, старающегося быть поборником праведности, направлена на бытовой вздор и житейскую мелочность. Фома изуитски «пытает» допросом дворового Фалалея (Д.Мартынов), что видит сны только про белого быка (голова его нет-нет, да и выглянет из-за копны). Актер удивительно и убедительно соединил в образе кликушество русского Тартюфа, который не мог не стать скоморохом и лицемером в одном лице. «Святость» Фомы истязает людей своей нудящей изворотливостью, в которую актер добавляет шаловливые краски. Трудно предугадать, даже зная произведение автора, какой фортель выкинет этот святой зануда, этот демагог-лектор в час грядущий. Придерется ли к Егору Ильичу, устроив суд над ним и его воспитанницей, полюбившей его. А может все-таки простит Фалалея? Или наконец-то соблаговолит удостоить «ученым» разговором Сергея, племянника полковника. А этот пафос ханжи, монолог - апофеоз о мужике с утопической идеей согласия «селян и вельмож»? Чего тут больше: лицемерия или искренней веры в придуманную ложь? В финале Фома с патетическим страданием (там слышатся нотки смеха актера над своим героем) произносит перл великого ханжи. «Я хочу любить человека. Так дайте ж мне его! А мне дают... Фалалея!». И еще одна прямо-таки пророческая фраза: «Я от вас никуда не уйду! Я к вам вернусь!».

Да, этот Фома точно никуда не уйдет, а останется с нами навсегда, пока есть такие добренькие, как полковник люди-мямли, не умеющие постоять за себя. Игорь Тарасов - так и развивает образ Егора Ильича: неспособность идти до конца в отстаивании своей позиции. В последний момент решительность оставляет военного, и он готов по-доброму со всеми согласиться, упрекая себя во всех грехах. Краски актера имеют спокойное резонерствующее начало с ноющими нотками сомневающегося и нерешительного человека. Он тверд только тогда, когда выбрасывает Фому. Трудно верится в постоянство его решимости, что и подтверждается далее в сцене «благословения» Фомой и соединения рук влюбленных - Егора Ильича и Настасьи Евграфовны.

Последняя в исполнении Т.Зининой - это скорее героиня Островского: русская скромная девушка, минорная страдалица, «бесприданница». Такое решение вполне оправдано актрисой и режиссером. В какой-то степени здесь есть корни социального сходства образов героинь у наших классиков. Сам статус дочери приживальщика Евграфа Ежевикина определяет амплуа образа. Нежный грудной голос, миловидное своей чистой правдой красивое лицо, благородный порыв к любимому и сдерживание себя. Все эти черты как нельзя лучше раскрывают характер персонажа. Но заметна какая-то скованность и недостаток теплоты любовного чувства. Благо это обстоятельство совпадает по ситуации и хорошо ложится на общий тон образа. Роль достаточно грамотно и искренно сыграна, и актрису трудно в чем-либо упрекнуть. Второй страдалицей является дочь полковника, Саша (Е.Абалдуева). В ней есть чеховская хрупкость, с понятной экзальтацией чувств обиженной души, что можно несколько смикшировать.

Бахчеев в исполнении Н.Стяжкина - основательный барин, в достатке живущий самостоятельный хозяин жизни (купец?). Он тоже где-то из мира Островского. В нем есть сила. Но и он в финале признает первенство власти Фомы, хотя и бросал не раз иронические замечания в адрес временщика. Главным оппонентом Опискина является Сергей. При всей внешней динамике неприятия Фомы актеру В.Рещикову не всегда удается избавиться от аморфности своей органики. Его Сергей возмущается, но внутренней атмосферы психологического противостояния нет. Заканчивается спектакль «вторым пришествием» Фомы, воцарением его в Степанчикове, благословлением пары влюбленных. В финале вновь звучит песня томления-раздумья, которую поет Татьяна Ивановна (Т.Орлова). Заметно движение образа от хохочущей дурочки к женщине, ждущей своего счастья. Зритель должен быть признателен за такое прочтение образа, где выявлены какие-то новые грани. Вся история об Опискине и его самодурстве приобретает лирическую окрашенность.

Обычно мрачные краски социального зла довлели в постановках режиссеров, сообщая спектаклю зловещий социальный мистицизм. У дзержинцев этого нет. Они не столько посмеялись над этими ужасами, сколько сам Фома развенчивает образ нравственного держиморды. «Социальность» произведения ушла и жесткость намеренно не подчеркивается режиссером. Сам Фома разоблачает себя. Зачем ему в этом помощь постановщика?! Нет антогонистически кричащих начал. Есть противостояние Фоме, но оно слабо и тут же примиряется с ним. Спектакль и произведение в этом смысле приобрели какую-то удивительную мудрость и эпическую взвешенность: все эти «фомичи» уйдут - останется поющая душа народа. Рассказ о Фоме стал не социальной страшилкой или менторским соцликбезом, а приобрел краску социальной были-картинки (чуть не сказал - социального лубка). Наблюдается некая фольклорность картинки в массовых сценах. Они, кстати, менее удались в силу своей калейдоскопичной быстроты. Особенно в начале спектакля, где происходит постоянная чехарда дворовых людей и пр. Невольно смазывается событийная резкость и резкость эпизодических образов. Хотя здесь можно назвать ряд удачных работ - Гаврила (Андрей Крайнюков) - мужик с бородой, с расхристанными движениями сорвавшейся в загул «сельщины-деревенщины».

Обычно в Достоевском как-то склоняются к мрачному и болезненному психологизму. Здесь его нет. В спектакле присутствуют гротесковые черты комедийного свойства. Они даны в музыке в виде чирикающих трещоток, каких-то звуковых терок и диссонансов: особенно перед появлением Фомы. А такие образы, как Видоплясов, придают им пародийный оттенок. И.Елескин, обладая природной пластичностью, (иногда злоупотребляя этим), строит образ именно через нее, оправдывая нарицательность имени своего героя. Траурная группа приживалок во главе с Перепелициной (В.Губкина) и сама генеральша - это, своего рода, паноптикум восковых фигур. Высохшая от злобной нравственности Перепелицина с застывшем недоверчивым лицом - первая наушница генеральши. А та (арт. З.Морозова) настолько застыла в своем маразме, что реагирует только на слово «Фома». С гневным, пергаментным лицом и черными кругами под глазами она зыркает своими очами, недоверчиво всматриваясь в окружающий мир. Ее бы воля - да подчинить бы всех только Фоме! Такие, как Евграф Ежевикин, покорились от безысходности, приняв невольную сутулость (душевную и физическую), находясь в добром подобострастном здравии, затаив обиду маленького человека. Цветущий вид Евграфа (А.Серебрянский), упитанного коренастенького хомячка, льстящего и сглаживающего все углы, какие можно, - вот идеал холопа у сильных мира сего.

С миром сильных и слабых соседствует мир не совсем расчетливых авантюристов Мизинчикова и Обноскина. Сорвавшееся похищение Татьяны Ивановны - в высшей степени невообразимая тупость и того и другого. Бравая глупость первого нашла свое воплощение в трусости другого. Подобное противостояние миру Фомы-генеральши не имеет успеха. Порочный замысел пресечен Егором Ильичей. Мизинчиков В. Минаева -самовлюблен и явно переоценивает силы и значимость своей особы. Он пуст, но в этой пустоте зреют наполеоновские планы жизни на широкую ногу. Порой актеру не хватает (скажу парадокс) «наполненной пустоты» своего героя, т.е. большей ее обоснованности и чисто актерской уверенности в психофизике своего персонажа. А Обноскин М. Фирсова всего лишь глупый трус - не более того. И это, кстати, нужно также делать более увереннее и объемнее, не ограничиваясь одной краской. Обноскина (Л.Шляндина), как всякая мелкая расчетливая душонка, горяча в войне за свои интересы. Образ вполне удался (из того материала, что предоставил режиссер).

Инсценировка А.Кулиева сделана на редкость мягко, уважительно и безболезненно по отношению к объему и духу произведения. Известные сокращения, связанные с переводом в сценический формат, не только незаметны, но и необходимы для поддержания атмосферы идеи произведения.

Терпение и благодушие русского народа - удивительна вещь! «Ты, проснешься ль, исполненный сил?». Или опять ждешь прихода очередного «фомича»?

Владимир Петров,

Нижегородское отделение СТД, 2007 г.